Гошер осторожно поглядывал через плечо на шатер, поставленный вдалеке особняком от всего лагеря. Его одолевало желание спрятаться в нем от дождя и назойливых глаз молчаливого актера, уснуть и выспаться за все эти окаянные дни. И даже если бы с десяток ищеек проклятого парижского префекта явились бы по его душу, он не уважил бы их и одним взглядом, спал бы мертвецки до самых ступенек стрелы на Гревской площади. А ежели б и сам дядюшка Шарло привечал его там, так Цыган бы ему только ухмыльнулся сквозь сон, чтобы не будил, а все ведь одно, к вечному сну его провидит.
Задремав под тяжестью дум, Гошер не замечал уже ни холодных струй дождя, стекавших с полей поношенной шляпы, ни обжигавших лицо искр, которыми то и дело выстреливал лихой костер, в который Гро Рене продолжал подсовывать дровишки, доставая их из чудом остававшейся сухой поленницы, скрытой у колес кибитки. Тревожный сон сменился кошмаром. Что-то загудело, завыло протяжно, похоже на вой собаки, закричало истошно: "Гореть нам пропадом!" и чья-то тяжелая рука хлестко ударила по щеке.
Схватившись за нож, Гошер едва не всадил его в толстую мясистую ладонь актера, отчаянно пытавшегося разбудить его.
- Да ты... ты что ж, мил человек? - от страха тот осел на мокрую траву, и лишь через секунду, придя в себя, снова завопил что было мочи: - Да вставайте же! Проснитесь! Горим! Пожар ведь!
Вскочив на ноги, Гошер быстро озирнулся, нагнувши голову вниз, как застигнутый врасплох зверь, готовый броситься пусть и в последний раз в смертный бой не за жизнь, так хоть за смерть тех, кто посмел явиться за ним. Но нет же, ни гвардейских мундиров, ни наглых рож полицейской шушеры, которую парижский префект подсылал соглядатаями повсюду. Был только испуганный чуть не до разрыва сердца актер, да собака, толстая на приземистых лапах, металась волчком, воя и скуля от страха.
Пожар занялся там, у того самого шатра вдалеке, где Гошер подумывал прикорнуть на отдых, пока актерская братия развлекает господ принцев да герцогов во дворце. От шатра, по гирляндам, протянутым между островерхими полотняными крышами, огонь быстро перекинулся по цепочке к другим шатрам и палаткам, и уже подступал к кибиткам и телегам, выстроенным полумесяцем вокруг костра.
- Матерь божья! Горим! - сорвавшимся от крика голосом хрипел актер, заламывая руки и шепча какие-то непонятные Гошеру слова.
Тушить разгоравшийся за считанные мгновения пожар не было смысла - да и с чего ему скарб актерский спасать, коли своя жизнь на волоске. Недолго думая, Гошер метнулся было в сторону, но раздавшийся девичий визг, пронзительный, горестный, заставил его остановиться. Что ему вспомнилось в ту минуту? Пожар ли в "Боевом Петухе", когда по вине пьяного конюха конюшни занялись огнем и его люди едва успели вывести лошадей на улицу, а безутешный Матиаш-свистун оплакивал дочь, запертую под обвалившимися балками сеновала? Сколько же ей было, маленькой несмышленой девице, чье имя Гошер старался не вспоминать, не называть... не повторять... протянутые к нему руки и плач. А он не успел. Еще бы мгновение, еще бы один миг... не тогда ли он перестал верить в небеса, а поверил лишь в одну черную непроглядную мглу, забиравшую любого, кто попадется на пути? Не тогда ли перестал отворачиваться от угасавших взоров умиравших у него на глазах?
- Там... она там. Господи... да что же это! - потрясенный актер хрипел, не имея голоса и, обжигая на себе рубаху и в лохмотья порванный длиннополый камзол, пытался сорвать пылавшее тряпье с шестов, чтобы открыть клеть, устроенную на одной из кибиток.
Гошер с силой рванул полотнище на себя. Жар пламени обдал лицо, опалил брови и полыхнул в глаза, заставив зажмуриться так, чтобы... нет, не раскрывать никогда больше! На ощупь, он ухватился за решетчатую створку двери и дернул.
- Замок... ей-богу, не прощу себе этого! Замок-то пудовый... надежный, - хрипел ему в ухо Гро Рене. - Нате... топорищем его сбивать придется. А может, и успеем еще.
