Они говорили о том, о чем быть может, стоило сказать в самом начале, а, может, не стоило и говорить вовсе. Прошлое. Далекое прошлое, настолько, что порой казалось, что его и не было вовсе. Если бы не тихий голос, что доносился не то из тени, не то из пустоты и тишины, не то изнутри ее собственного я. Голос - чей? Ее ли самой или того, что породило однажды в самом начале палача, что должен был уничтожить эту дерзкую, яростную, пламенную жизнь, воплощение которой стояло сейчас перед ней, протягивало к ней, той, что до сих пор несла в себе эту губительную для всего мира и для него самого, Огненного, в первую очередь, функцию, руки, заключая ее смертную и парадоксально живую оболочку в объятия, ловило ее губы своими в поцелуе - таком мягком и полным принятия, что от него хотелось сбежать, закрыться руками, отшатнуться, как от чего-то незаслуженного.
Они говорили о том, о чем, наверное, было гораздо проще молчать, чтобы эти тени прошлого не поднимали настороженно голову, не тянулись когтистыми лапами. Вот только молчание ничего не решает и никого не спасает на самом-то деле, лишь оттягивает во времени ту пружину, что однажды ударит со всей безжалостностью по рукам и пальцам.
Почему? Почему, если он действительно помнит все, если из его памяти не стерлись эти воспоминания о разрушении и пронзительном, безграничном холоде, откуда в нем столько принятия, столько терпения? Принадлежать самой себе? Возможно ли это для нее в самом деле, для той, кто никогда не знала на самом-то деле о том, что такое свобода, для той, у кого этой свободы не было и быть, в сущности не могло? Инструмент, по чистой случайности осознавший себя... Накрывает, мысли, наталкиваются одна на другую, сбиваются, накатывают душной и леденяще-холодной волной, почти что паникой. В них гаснущие осколки звезд, в них - снег, что рассыпается сквозь пальцы, искрится, переливается, словно не до конца рассеянная в пустоте энергия, в них - тихий шепот, который никогда не умолкает, но который просто можно научиться не слышать, не слушать, пришлось научиться, чтобы просто, быть может, не сойти с ума. Научиться, да, но страх, липкий, ставший привычным, словно второй тенью преследующий за спиной, страх не сдержать свою истинную природу, не удержать ее под коркой сияющего и упрямого серебряного льда, не суметь не дать ей прорваться наружу, этот страх остается, заставляет молчать, заставляет держаться в стороне, останавливаться на полу-жесте, полу-взгляде, там где хочется прикоснуться и обнять, там, где хочется посмотреть в глаза и улыбнуться. И прикосновения выходят робкими и неловкими, а улыбка - неуверенной, нерешительной, а где-то там, глубоко внутри острым шипом занозы, расцветающим каплями крови терновником, остается неизменной мысль о том, что ей, такой - не стоило появляться и однажды выходить на свет, что однажды... Однажды все рухнет, рассыпется в пыль и прах, и...
Гнев не дает ей додумать, продолжая говорить, продолжая полыхать и улыбаться, ярко, искренне, рассыпая вокруг себя искры своего пламени так же беспечно и щедро, как когда-то в пустоте вселенной рассыпал созвездия, сияющими бликами там, где не было до него никого и ничего. Говорит о празднике как о части жизни, части его самого. Говорит об идеалах, и тянет ее, Ледяную и запутавшуюся, не знающую, как реагировать, как вести себя в этом буйстве красок за собой. Дежа-вю? Да, кажется, это так называется. Тянет к себе - также, как тогда, при первой их встрече, бесстрашно и почти что восторженно, так, словно все это время, с самого первого момента, с самого первого звука ее шагов за его спиной, ждал, что да, она придет, придет именно к нему. Ждал и... Надеялся?
Не успевая ни возразить, ни даже упереться руками в его плечи, ахнув от неожиданности, оказываясь в его руках, Джей в растерянности пытается поймать его, Гнева взгляд, вцепляясь в него пальцами, в инстинктивном стремлении не упасть. Вот только разве же позволил бы он ей это? Бережное, окутывающее, заботливое и восторженное, какое-то почти что восхищенное пламя и - сильные руки, которые, кажется, удержат и никогда не отпустят, что бы ни случилось, не отдадут единожды украденное у пустоты. И это тоже, кажется, что в точности как и тогда, когда они еще были чем-то совсем иным, не заключенным в хрупкие материальные оболочки. И, кажется, отголоском даже доносится откуда-то из памяти не слышный, но ощутимый всем существом его смех, азартный и радостный, как от удавшейся смертельно опасной авантюры, которая могла закончиться катастрофой, но обернулась полной и безоговорочной победой. Его победой...
- Тебе придется учить меня, - Джей выдыхает, смущенно, почти что сдаваясь в ответ его просьбу, больше смахивающую на упрямый почти что ультиматум, право на которое, впрочем она и сама не захотела бы оспорить. Ему - можно. Сейчас и здесь - действительно можно, кажется, что угодно. Да и кто бы поспорил с ним таким, с живым божеством гнева и ярости, солнца и огня, спустившимся на землю, увлекающего всё и всех за собой в алую и живую круговерть, наполненную звуком, смехом, танцами и музыкой. Безумие - в масштабе много меньшем, чем первозданный хаос, но равное, если не превосходящее его по сути - каким-то удивительным не-безразличием. Да, они изменились оба. И он, Гнев, все тот же бунтарь и неугомонный мальчишка, но, кажется, нашедший для себя если не смысл, то хотя бы цель, к которой можно идти и к которой стремиться.
- Когда-то ты учил меня сражаться, помнишь? - как только она оказалась снова обеими ногами на земле, глядя на него снизу вверх, заглядывая в глаза, Джей ловит себя на почти таком же, как и тогда, в первый раз, смущении, - А сейчас... Ты научишь меня танцевать?
Да, она видела это не раз, видела со стороны, как это делают люди, как делали это в Верхнем Пределе воплощения, но никогда, ни разу за всю свою долгую жизнь, не пробовала повторить это сама. Должно ли это быть просто, также, как это происходит в бою, когда тело становится послушным и легким, а движения, кажется - продолжения идущего изнутри порыва, или намного сложнее, и учиться этому нужно долго, так же долго, как осваивать музыкальные инструменты, прежде чем из них начнет рождаться в руках музыка?
